Извивайся, изгибайся, изворачивайся – а старость неминуемо сожмет в кулак. Сон начнет ослабевать, и, увы, уже не от внезапно нахлынувшей влюбленности. Где оно все – на ночь глядя останется лишь смиренно подсчитывать остатки воспоминаний. Куда уплыли лучшие чувства, когда успели покинуть причал свежайшие мысли? Как же так произошло, что крепкий, вчера еще молодой корабль, несущийся по просторам необъятной жизни, вдруг начал сворачивать свои паруса?
– Дед, закрывай окно – простудишься. Второй час ночи, а ты не спишь. Что? Нога опять болит? – дверь приоткрыла юная худощавая леди в большущих круглых очках. Глядя на них, можно было бы подумать, что девочка из тех, кого в школах дразнят ботаниками. Хотя в некоторой степени именно так оно и было. В руках изящная до шаткости фигура крепко сжимала тяжеленный многотомник по анатомии и парочку затертых тетрадей. Ай да прыткое студенчество! Что только тебе не подвластно? Всего одной единственной ночи достаточно с лихвой, чтобы объять то, что простому человеку кажется вовсе необъятным.
– Мне в силу возраста положено не спать, – отозвался хриплый голос из-под занавески, – а вот почему ты не в кровати – это вопрос куда более серьезный?
Поправив указательным пальцем очки в надежде на то, что это поможет хотя бы что-то разглядеть в ночном сумраке, долговязое девичье очертание продвинулось на несколько шагов вперед. – Арина! Осторожно! – запоздал с предостережением откидывающий занавеску Павел Савельевич, и многотомник по анатомии, столкнувшись с открытой дверцей буфета, выскочил из рук хозяйки, прихватив с собой конспект. Дедушка двинулся было поднять упавшее – но в очередной раз кольнувшее в спину «нечто» оставило его на прежнем месте.
– Да в такой темноте убиться можно и до экзаменов не дожить! – уже нащупывала выключатель тонкая ручонка. В комнату ворвался свет от торшера – не слишком яркий, но достаточно внезапный для успевших привыкнуть к ночному мраку глаз.
– Убиться и не дожить можно на войне, дочка, а в моей комнате безопасно. Так что не надейся – сдавать придется, – попытался пошутить былой фронтовик.
Несколько секунд пощурившись, Арина наконец-то смогла окинуть взглядом комнату – опирающийся на спинку кровати Павел Савельевич, по всей видимости, все еще пытался аккуратно нагнуться за упавшей на пол книгой.
– Я подам!
– Хм, анатомия… Ты у нас такая умница, отличница, будущий врач. Вот только долговязая больно. Тебе бы есть побольше, а не ночами над книгами сидеть.
– Дедуль, не начинай! Это генетика! Еда тут ни при чем! – обиженно отозвалась Арина, усаживаясь в устланное слегка уже протертым покрывалом кресло.
– Ну, так а молодой человек тебе какой-нибудь уже нравится? – не унимался Павел Савельевич. – Я ведь тоже в свое время, до войны еще, хотел стать врачом, готовился к поступлению, штудировал все эти «талмуды», точь-в-точь как ты. Это теперь я седой, осунувшийся старик. От былой удали ничего уже во мне не разглядеть. А когда-то девчатам ой как нравился! Вот только я больно серьезным был, думал – ничего мне кроме поступления в институт неинтересно. Потом оказалось – ошибался.
Увесистый учебник стало слишком тяжело держать в ослабленных временем руках, и рассказчик поспешил от него избавиться, положив на угол стола.
– Вот тебе и раз, – пронеслось в голове у Арины, – мечтал быть врачом, а проработал всю жизнь на заводе. Девочке показалось, что эта мысль, озвучь она ее, прокатилась бы по дедушке неким негласным упреком. Впрочем, несмотря на прочие жизненные обстоятельства, Павел Савельевич человеком был на удивление грамотным и начитанным.
– Тебе, дедуль, филологом надо было быть, а не врачом, – подвела черту под грудой своих спутанных рассуждений зевающая от нехватки сна студентка, вспомнив, какие сказки старик сочинял для нее в детстве.
– Когда-то я писал, много писал, но делал это не для удовольствия, а скорее от безысходности. Так ты мне не ответила, дочка, – влюблена в кого-то? Или нет?
– Ты, дедуль, мне таких вопросов не задавай, – поправила очки успевшая слегка порозоветь от смущения Арина. – Сам сказал, что тебя в свое время кроме института ничего не волновало. Вот и мне некогда. Видишь, сколько разных конспектов – все надо вызубрить от корки до корки. Тут мечтаешь, как бы до подушки скорей добраться, какая тут любовь.
– Зря ты нахмурилась, – засмеялся Павел Савельевич, пытаясь поудобнее усесться на несколько высоковатую для себя кровать. – Неспроста говорят – лучшие в жизни моменты случаются с нами тогда, когда мы даже не подозреваем о них.
Впервые я заметил ее в парке. Она была очень красивой и казалась слишком серьезной. В руках моя нежданная незнакомка держала книгу. Читает какую-нибудь чушь про любовь – промелькнуло в тот момент в голове. Но когда подошел поближе, понял – она не просто читает, она учит. И не что-нибудь, а анатомию. Как я мог пройти мимо? Да никак! Набрался храбрости, застегнул верхнюю пуговицу на рубашке, решил – иду знакомиться и точка! Настя. Так ее звали. А мне хотелось называть ее Настенькой, Настюшей. И хочется по сей день.
– Это была бабушка? – перебила нетерпеливая юность.
– Нет, с твоей бабушкой мы познакомились только через пять лет после войны, – продолжил свой едва начатый рассказ Павел Савельевич, неторопливо прислоняя голову к большой перьевой подушке. – Она заставила меня поверить в то, что в этом мире я еще могу когда-нибудь стать счастливым. За это я безмерно благодарен ей.
Ну а то была другая Настя. Студентка мединститута. Такая красивая, такая недосягаемая. Мы долго гуляли тем вечером. Я был жутко болтливым, как она только меня вытерпела. Мои колкие шуточки. Не было ни одной такой, на которую она не могла бы ответить взаимностью. Какими мы были молодыми, какими счастливыми, сколько надежд хранили в душе!
Знаешь, Арина? Иногда во снах я все еще вижу, как во дворе катается на велосипеде младший братик Ванька, как карабкается мне на спину кот Кузьма, как берет в руки аккордеон папа, как стелет на стол свежую скатерть мама. Неужели это было со мной? Война отняла все. А то, что оставила, – теперь отнимают годы.
– Ну а женитьба, рождение детей, внуков? Ведь это тоже счастье! – прервала очухавшаяся от сонливости Арина.
– А кто спорит? Счастье! Да еще какое! Но чувство прежней легкости и беззаботности безвозвратно покинули меня с началом войны. С тех пор я забыл, как это, жить днем сегодняшним без тянущих мыслей о завтрашнем. Все думаю, думаю, думаю… Иногда часами стою у окна. Хотел бы уснуть. Да разве получится вот так вот лечь, закрыть глаза – и снова увидеть себя 18-летним мальчишкой с рыжим Кузьмой на спине?
– А дальше? Дальше что? – затараторила Арина. Юность и впрямь очень уж нетерпелива. – Куда делась эта твоя Настя? Ты ее любил? А почему тогда не женился? Она вышла за другого? Ты не понравился ее родителям? Или она разонравилась тебе?
– Какая ты балаболка все-таки! Столько вопросов – и все сразу! Да, Настю я любил! Любил всегда. И за другого она не вышла, нет. Что до родителей, они у нее были интеллигентными людьми – отец офицер, а мать работала учительницей в школе. Помню, я очень боялся знакомиться с ними. Боялся, что не понравлюсь, что они посчитают меня недостойным кавалером для своей единственной любимой дочки. Но все оказалось не так уж и страшно. Семья Настеньки приняла меня хорошо. Может решили, что в будущем из меня будет толк. Знаешь, Арина, – на несколько секунд Павел Савельевич замолчал. – Знаешь, Арина, ступай уже спать.
– Но, деда, ты не рассказал до конца, – обиженно заканючила та. – Так куда делась эта Настя?
– Ступай-ступай, я устал, а тебя еще вон книга ждет. Не будешь учить – не сдашь экзамен, не получишь стипендию. Я тебе на новые туфли денег не дам. Больно уж не нравится мне ваша нынешняя мода.
***
– Закрывай окно – второй час ночи, а ты не спишь, – внезапно за спиной Арины раздались те же слова, что некогда она говорила своему дедушке. Вот только теперь вместо юной худощавой девчушки в сумрак ночных улиц вглядывалась седоволосая пожилая женщина. И лишь большущие круглые очки по-прежнему выдавали в ней ту самую болтливую студентку мединститута. Во вспаханных морщинами руках она сжимала сложенный треугольником листок. В тот вечер Павел Савельевич так и не рассказал, чем закончилась история его первой любви. И только спустя годы тайну открыло это случайно найденное, но неслучайно сохранившееся письмо:
Настя, любимая моя,родная!
Сегодня мне особенно страшно. Позади-реки крови. Сейчас-18.00, больничная койка и ливень за окном. А что впереди? Наши мечты раздавлены танками, наши семьи подорваны на минах, наши города сожжены, наша страна утонула в детской крови и материнских слезах. Я хотел быть доктором, а стал солдатом. Хотел оживлять, а начал убивать. Мы надеялись построить дом и нарожать детишек, а строим только стопки из писем да непрерывно рожаем страх, боль, ненависть и обиду. Мы стремились к справедливому обществу, мы получили озлобленное, измученное ужасами войны человечество.
Помнишь, когда я первый раз сел за один стол с твоими родителями, я был весь красный от волнения, а ты дразнила меня редиской и подмигивала? А потом мы кидались снежками и катались с горки на санках? Ты громко смеялась и кричала, а я говорил, будто мне вовсе не страшно. Теперь знай. Мне тоже тогда хотелось завизжать, но я сдержался. Ты подарила мне самый счастливый день в моей жизни. Я хотел бы написать, что всем сердцем верю: таких дней у нас впереди будет еще много. Но тебя больше нет… И это письмо я порву и выброшу, как десятки других. В этой жизни мне больше не с кем сесть в одни сани. А что будет дальше? Да почем мне знать? Наверняка я уверен лишь в одном: не будь войны – все было бы иначе!
Анна РАДЮК,
фото носит
иллюстративный характер
